Хрупкое, как тигр
Амбала
Она ворвалась в мою комнату, танцуя, жужжа,
стихийное бедствие, её темная кожа блестела,
рассекая меня пульсом своей красоты.
Я сидела с маской на лице, полуобнажена, делая восковую эпиляцию ног.
Видя, как оправдание расплывается по её лицу,
сдерживая водопад слов на её губах,
всё нормально — сказала я, хотя я закрыла дверь.
Ты можешь зайти в мою комнату в любое время — пела она,
её статуарное тело сворачивалось в поклоне,
моя тоска по дому изгонялась её искупительной жертвой.
Жизнь в женском студенческом общежитии была полна сюрпризов,
учила меня, как различия делают нас людьми.
В тот день, когда я постучала в её дверь, но не ждала
ее царственного «антре», приглашающего меня внутрь,
я была не готова увидеть её перед зеркалом,
всматривающуюся вглубь себя. Это что ли новая поза в тантрической йоге,
о которой я не знала? Но пятно
на узорчатом коврике, мучительная боль на ее лице
говорили о другом. Это ранит, шептала она,
её ноги были раздвинуты, словно она рожала.
У меня спазмы и боли в спине тоже, я сочувствовала ей,
думая, что она страдает от болей во время менструаций.
Нет, это другое. Самый жестокий и злой порез,
ничего похожего на мужское обрезание,
она вздыхала, я заметила её иссечение —
её рану, ее стыд, её тайный разрез,
открывшийся, когда она лежала, корчась на полу,
не в силах скрыть жизнь боли и унижения.
Могу ли я что-то сделать? Спросила я в ужасе,
думая — Боже избавь.
Возьми мою руку, будь моей лучшей подругой навсегда.
Кроме женщин моей семьи, никто
не видел меня обнажённой, искалеченной.
Мое мучение — ничто в сравнении с ужасом
прокалывания, пронзения, разреза, сшивания, свежевания —
я выжила, взамен отдав свою веру в жизнь.
Ее голова лежала на моих коленях, наши пальцы сомкнулись,
мы замерли так, мечтая о неискалеченном мире.
Дети асфальта
Боевики в касках скользят на стальных эскалаторах
в бомбостойких зданиях против террористов Города.
Космическая прогулка по огромным стеклянным стенам,
они проверяют меня, как проверяли бы любую другую крошку.
Улыбаясь, они блуждают, не боятся вертиго,
словно индекс фондового рынка, рвущийся в бой.
Кто сказал, что мужчины редко пристают к женщинам со стаканами?
Настоящие мужчины пристают, особенно — к женщинам в городских офисах.
Стеклянные кабинки, теперь — небьющиеся, удерживают хрупкие эго.
Мужчины в темно-серых костюмах втискиваются в корпоративную обувь.
Костюмы в тонкую полоску приходят и уходят, разговаривая о коэффициенте цены/дохода,
о методах нисходящего и восходящего анализа умного инвестора.
Когда я нарушаю правила блата
и требую свою долю прибыли за работу,
боюсь в невидимый стеклянный потолок каждый раз,
отстаиваю себя, словно это — преступление.
Не замужем, индийская женщина, я в ловушке,
увы, в клетке не пробиваемого бомбами безосколочного стекла.
Законы Юрского периода в Городе продолжают порождать
динозавров, которых не может усовершенствовать даже Спилберг.
В следующий раз, когда эти силачи в шлемах пошлют мне воздушный поцелуй,
я подам им сигнал, что нужно спасти женщину в беде.
Испытание нации
Если бы Столетняя война длилась сто шестнадцать лет,
а Октябрьская революция произошла в ноябре
Если бы актинидия китайская была из Новой Зеландии,
а панамы — из Эквадора
Если бы кошачью струну делали из кишок овец и других
животных, а верблюжью волосяную щетку — из беличьего меха
Если бы Канарские острова назвали в честь собак,
а первым именем короля Георга VI было «Альберт»
Если бы английские маффины были не из Англии,
а картошка фри — не из Франции —
Чито не так если дти
не мгут чтать ил псать, мло здрвого смсла,
дмают йца не растут в Влкой Бртании
и кртшка и млко откда? *
* Ответы детей в начальной школе Лондона на вопрос, откуда берутся яйца и картошка.
Вкус детства
Мой язык не забыл вкус детства —
пикантность ананаса, тонкие ароматы плода хлебного дерева,
взрыв меда в сахарной пальме, финике, личи и карамболе,
острая изюминка тамаринда, сладкое послевкусие кислой амлы,
горький ним и китайская тыква, вяжущий след джамболана —
лазанье по деревьям, дни магии ссадин на руках и ногах,
сбор гуавы, папайи, сапетты, ловля бабочек
в раскидистой дедушкиной роще, обнимающей реку,
здесь кишит дикая природа и острова трепещут
под осадой цапель, осуществляющих свои шаги,
пока мы проводили дни в оргиях, высасывая
манго, жуя изюм, миндаль и кешью,
ожидая вспышки зимородка цвета индиго,
попивая нектар, тростниковый сок, сдобренный имбирем —
когда мир, к которому только руку протяни, был для твоего удовольствия,
не учебники и тетради, а состояние принадлежности,
Вилайят, огромный неизвестный там снаружи, кивая —
ты — тростинка, рожденная, чтобы оставаться в тени
древних баньянов, а не путешествовать с надеждой.
Кто мог бы подумать, что искрящийся смех
гранатов заставит тебя заплакать,
а церемония откупоривания раскроет тяжёлый внешний мир,
отнесет тебя домой к нежности зернышек в желудке
кокосов, мягкой ароматной мякоти спелых фероний,
дерева, рожденного из пота богини,
её священные листья, предложенные для поклонения, перенесут тебя
в святую святых храмов?
Подобно апельсинам, яблокам, бананам и винограду, ты создаёшь
дом мира, скрепляющий твои миры, —
место твоего рождения, где все твои усилия сбежать
высаживали тебя в месте, где все твои попытки принадлежать
всегда указывают на мир где-то там, оставляя
тебя посередине, в состоянии «ни там, ни здесь»,
двойная спираль прошлого и будущего, обвивших друг друга,
послетамие, танец под музыку настоящего.
Эта настойчивость памяти — необычная вещь,
спасательный трос — как молоко матери, дольче вита возвращения домой.
Что ты не знаешь
В детстве ты инстинктивно знаешь,
что есть вещи, которые ты не знаешь,
также ты знаешь, что знаешь о вещах,
о которых, как думают взрослые, ты не знаешь.
Взросление — это процесс познания,
знания о том, что ты не знаешь,
признания того, что другие могут не знать,
хотя они не знают, что ты не знаешь.
Мудрость приходит, когда ты можешь забыть то, что знаешь,
когда ты знаешь, что твои родители, друзья, любовники, доброжелатели,
даже твои враги, твои лучшие учителя не знают,
потому что знания заслуживает то, что ты не знаешь.
Некоторые люди рождаются незатейливо счастливыми,
они плывут по жизни, не зная,
они не знают, и, не зная,
они не знают, что достойно того, чтобы это знать,
это защищает их от незнания длиною в жизнь.
Для большинства из нас есть цена, которую нужно заплатить,
большинство из нас получают повреждения более или менее в процессе,
в конце концов узнавая то, что знать не стоит.
Шунья
Занимает столетия
путешествие от нуля,
невидимый клин, вещь, важность которой стремится к нулю, точка расчёта —
кусок измеренного неизвестного,
подсчитанное, стоит основательно
в трёх измерениях, изгоняя тайну, меняя жизни навсегда,
устанавливая чью-то важность
в пространстве, времени, отрасли, науке,
отдавая в долг мировой порядок,
измеряя явления,
не просто точку замерзания воды, создавая определённость,
соединяя вещи.
Шунья, сосуд принимает форму
того, что в него наливают,
богоподобный, содержит всё и ничто — беременный возможностью,
балансирует между позитивом, негативом,
жизнью и смертью,
точка исчезновения, знание бесконечности,
спускающееся божество,
отражающее сумму Вселенной,
сводя всё к Себе, всегда изменяясь…
Представь
Песня горбатых китов —
заставляет воздух звучать, когда дуешь в раковины —
Их уникально украшенные зазубрины падают в волны,
огромные белые блинчики хлопают по воде.
Леса, каньоны, реки, водопады,
огромные двойные радуги, удерживающие нас в плену.
Представь медведя гризли на задних лапах
у излучины реки, вычерпывающего серебряные осколки,
подбрасывая пескарей в разинутый рот.
Румянец невесты в небе на восходе, закат
растягивает расширенную развязность.
Курящий вулкан выдувает эффектные кольца
огня, расплавленная лава течет много дней,
рассыпая пепел по подносу земли.
Представь облачные образования разных очертаний,
от голубиной белизны до вороньей черноты, от высококучевых до охотников за торнадо.
Улыбка верблюда, наполняющая пустыню;
гепард в движении, танец королевских кобр;
Вздохи листьев, когда их трясёт ветер;
ястребы взлетают на приливах ветра, паря на диких крыльях обтекаемой формы.
Представь колонию летучих мышей, медитирующих вверх тормашками
на древнем дереве, которое выросло большим, как прародитель —
листья, ствол, корни толкаются в борьбе за пространство.
Красоту снежного барса, живущего анахоретом
у подножия величественной горы Эверест.
Представь крылья бабочки парящей;
их полупрозрачность раскрывается в лунном свете…
А теперь открой глаза широко и засвидетельствуй
наш мир, лишённый благословения природы.
IT
Это сингулярность чёрных дыр
толпа хоботников обыкновенных
ненасытный голод гусениц
улыбка верблюда, песня соловья
лунный тростник словно каемка ногтя —
Он грязный, как моллюск, бережливый, как муравьи
тёмный, словно карман, удобный, как деньги
нервный, как белка, закрытый, как шарнирная черепаха
тщеславье павлинов, осада цапель —
Стойкое, как трава, хрупкое, как тигр
слова спят под обложками книг
фанатик прячет свои сомнения, скептик — свою веру —
Это бессердечная стая ворон, экзальтированная стая жаворонков
ехидство филантропов, язва поэтов —
Это ничто из перечисленного выше.
Перевод Ольги Брагиной
Fragile as a tiger
Ambala
She burst into my room dancing, humming,
a force of nature, her dark skin gleaming,
cleaving me with her beauty’s pulse.
I sat face-masked, half-naked, waxing my legs.
Seeing an apology spread large on her face,
holding back the waterfall of words from her lips,
it’s alright, I said, thought I’d locked the door.
You can walk into my room any time, she sang —
her statuesque body folding in on itself in a greeting,
my homesickness banished by her peace offering.
Life in a female student dorm was full of surprises,
teaching me how difference makes us human.
The day I knocked on her door, but did not wait
for her regal Entrée summoning me in,
I was unprepared to find her in front of a mirror
peering deep inside herself. Is this a new tantric
yoga posture I was ignorant of? But the stain
on the patterned rug, the agony on her face
told a different story. It hurts, she whispered,
her legs splayed as if giving birth.
I get cramps and back-pain too, I sympathized,
thinking she was suffering from period pains.
No, this is different. A most brutal and unkind cut,
nothing like a male circumcision,
she sighed as I caught sight of her excision —
her wound, her shame, her secret laceration
revealed as she lay writhing on the floor,
unable to mask a life of pain and humiliation.
Can I do anything? I asked, aghast,
thinking there but for the grace of God.
Hold my hand, be my best friend forever.
Apart from the women in my family, no other
person has seen me naked, mutilated.
My ordeal is nothing compared to the horror
of pricking, piercing, cutting, sewing, scraping —
I’ve survived, placing my faith in life, in change.
Her head resting on my lap, our fingers locked,
we stayed there dreaming of a world unmutilated.
City Slickers
Helmeted musclemen gliding on steel escalators
in the City bomb-proof buildings against terrorists.
Space-walking on huge walls of glass,
they examine me as they would any other lass.
Smiling, they take a random walk unafraid of vertigo
like the stock market index raring to go.
Who said men seldom make passes at women with glasses?
Real men do, particularly at women in city offices.
Cubicles, now shatterproof, hold fragile egos.
Men in dark grey suits shuffle in corporate shoes.
Pin-stripe suits come and go, talking of P/E ratio,
top-down, bottom-up methods of the intelligent investor.
As I mend the rules of the old boys’ network
and demand my share of the profits of my work,
I hit the invisible glass ceiling each time
I stand up for myself as if that was a crime.
A single, Indian female, I am trapped,
alas, in a cage of bomb-proof, shatter-proof glass.
The Jurassic laws in the City continue to spawn
dinosaurs that even Spielberg cannot improve upon.
Next time these helmeted musclemen blow me a kiss,
I will signal to them to rescue a woman in distress.
Testing The Nation
If the Hundred Years’ War lasted a hundred and sixteen,
and the October Revolution took place in November
If Chinese gooseberries are from New Zealand
and Panama hats from Equador
If cat gut is made from the bowels of sheep and other
animals, and camel’s hair brush from squirrel fur
If the Canary Islands were named after dogs
and King George VI’s first name was Albert
If English muffins are not from England,
nor French fries from France —
Waht is rong if r chilren
canot reed or rite, lak comun sens,
tink egs do not gro in Grate Britun
and potatos r milkt from caus?*
* Answers given by children in a London primary school when asked where eggs and potatoes came from.
Taste of Childhood
My tongue never forgot the taste of childhood —
the piquancy of pineapple, subtle flavours of jackfruit,
burst of honey in sugar palm, date, lychee and starfruit,
tangy zest of tamarind, sweet aftertaste of sour amla,
bitter neem and karela, the astringent bite of jamun —
the tree-climbing, limb-bruising days of magic,
plucking guava, papaya, sapetta, chasing butterflies
in the sprawl of grandfather’s grove that hugged the river
bustling with wild life and islands quivering
with its siege of herons practising their moves
while we spent orgasmic afternoons sucking
mangoes, munching raisins, almonds and cashews,
waiting for a flash of kingfisher’s indigo blue,
sipping nectar, sugarcane juice spiced with ginger —
when the world in your reach was for your pleasure,
and ghar, not bricks and mortar but a state of belonging,
Vilayat, the vast unknown out there, beckoning —
you a sapling born to stay put in the shade
of ancient banyan trees, not travel hopefully.
Who would’ve thought the sparkling laughter
of pomegranates would reduce you to tears,
and the ceremony of cracking open the hard exterior
carry you home to the tenderness of kernel in the belly
of coconuts, the soft, scented pulp of ripe wood-apples,
the tree born from the sweat of a goddess,
its sacred leaves offered in worship, transport you
to the inner sanctum of temples?
Like oranges, apples, bananas and grapes you make
a home of the world, holding your worlds together —
the place of your birth where all your efforts to escape
landed you in a place where all your attempts to belong
always point to a world elsewhere, leaving
you in-between, in the not-this-not-that state of being,
double helix of past and future wrapped round each other,
an afterwardness, dancing to the music of the present.
This persistence of memory is no ordinary thing —
a lifeline like mother’s milk, la dolce vita homecoming.
What You Don’t Know
As a child you instinctively know
there are things you don’t know,
you also know you know of things
the adults think you don’t know.
Growing up is a process of knowing,
of knowing you don’t know,
acknowledging that others might know,
though they don’t know that you don’t know.
Wisdom comes when you can forget what you know,
when you know your parents, friends, lovers, well-wishers,
even your enemies, your best teachers, don’t know,
for what is worth knowing is what you don’t know.
Some people are born plain lucky,
they sail through life without knowing
they don’t know, and not knowing
they don’t know what is worth knowing
protects them from a lifetime of unknowing.
For most of us there is a price to be paid,
most of us get damaged, more or less, in the process
and end up knowing what is not worth knowing.
Shunya
It took centuries
the journey from cipher,
invisible wedge, thing of no importance to zero, point of reckoning —
piece of the unknown fathomed,
being counted, standing solidly
three dimensional, banishing mystery altering lives forever,
establishing one’s significance
in space, time, trade, science,
lending the world order,
measuring phenomena,
not just the freezing point of water, creating certainty,
holding things together.
Shunya, vessel taking the shape
of whatever is poured into it,
godlike, containing everything and nothing — pregnant with possibility,
poised between positive, negative,
life and death,
vanishing point, knowing infinity,
drawing down divinity,
reflecting sum of the universe,
reducing all to Itself, always transforming…
Imagine
The song of humpbacked whales —
sound air makes when you blow through conch shells —
Their uniquely decorated flukes fall on waves,
huge white flippers slapping the water.
Forests, canyons, rivers, waterfalls,
vast double rainbows that hold us in thrall.
Imagine a grizzly bear on its haunches
in the bend of the river scooping up silver slivers,
tossing minnows into its yawning mouth.
Blush of a bride in the sky at sun rise, sun set
spread in ever widening abandonment.
A smoking volcano blowing spectacular hoops
of fire, molten lava flowing for days,
depositing ash on the tray of land.
Imagine cloud formations of all configurations,
dove white to crow black, altocumulus to tornado chasers.
The smile of a camel filling the desert;
a cheetah in motion, the dance of King Cobras;
Sighing of leaves when the wind gives them a shake;
hawks rising on tides of wind, soaring on wild wings streamlined.
Imagine a colony of bats meditating upside down
on an ancient tree grown big like a grandparent –
branches, trunk, roots jostling together for space.
The beauty of a snow leopard living in recluse
at the feet of majestic Mount Everest.
Imagine the wings of a butterfly hovering;
their translucency in moonlight revealing…
Now open your eyes wide and witness
our world bereft of nature’s blessing.
IT
It is the singularity of black holes
a swarm of hummingbird hawk-moths
the insatiable hunger of caterpillars
smile of a camel, song of a nightingale
the moon frail as the edge of a fingernail —
It is dirty as a clam, economical as ants
dark as a pocket, convenient as money
nervous as a squirrel, close as a box turtle
an ostentation of peacocks, a siege of herons —
It is hardy as grass, fragile as a tiger
words sleeping between the covers of a book
a fanatic hiding his doubt, a sceptic his faith —
It is an unkindness of ravens, an exaltation of larks
the spitefulness of philanthropists, a plague of poets —
It is none of the above.