Всегда есть ветер
Красота
Она является к тебе из ниоткуда
у неё есть опасное свойство
она знает о чём ты мечтаешь
При случае она попадает к тебе в постель
ты можешь даже её потрогать и всё такое
а потом она свалит и наймёт адвоката
или окажется просто-напросто сном
Может у неё сейчас шоппинг в Западном Голливуде
а может она стоит себе на обочине
недвижно и только машет рукою
ловит машину до Беверли-Хиллз
Гертруда Стайн — Алисе Б. Токлас
Мы быстры.
Мы движемся быстро.
Края неизведанные.
Мы движемся быстро в края, не изведанные нами.
Наша машина.
Наша машина – «Паккард».
Наша машина – прекрасный красный «Паккард»-кабриолет,
и мы движемся быстро.
Наша машина — наша, не из проката,
и она красная и прекрасная,
и мы движемся быстро,
и мы нимало не опасные и не грязные.
Мы слушаем радио,
а потом мы не слушаем.
Сначала мы слушаем радио, ради музыки,
а потом выключаем его, ради тишины.
Нет! Тишина — неправда,
потому что всегда есть ветер.
Мы слушаем звуки ветра,
так что тишина – неправда,
когда мы выключаем радио.
На ветру вьётся белый твой шарф,
и наша машина – «Паккард».
«Паккард». Да, это «Паккард»,
и белый твой шарф развевается на ветру
в нашем красном прекрасном «Паккарде»-кабриолете.
Белый твой шарф развевается,
потому что мы движемся быстро
по направленью к краям, которые
не намекают нам на то, что в них есть.
Быстро, да, быстро движемся мы
в красном прекрасном «Паккарде»,
но мы не красны, не встревожены,
не особо опасны и не грязны, нимало.
Мы всего лишь быстры
и слышны, когда радио выключено,
в звуках ветра.
Слепота привычки
Я конечно же был бы не прочь
если б вечером ты позвонил
проявил весь свой мерзкий шарм
про какой я твердил друзьям
Свою дикую шляпу надев
ты повлёк бы меня в круговерть
кабаков полных бодрого смеха
до зари когда я бы проснулся
больным и похмельным
ночь оставила грязную муть
радость смыта водой в унитаз
деньги вышли осталось бранить
блеск проклятого солнца
Стриптизёр
Застрял же я в провинциальном баре,
пока пиликает, льёт воду Сан-Франциско
(умею приложить с размаху!),
под номер твой допил бутылку,
оценивал, как бы эксперт по всякой дряни,
решивший не скупиться на оценку
и потому весьма довольный сам собой.
В таких местах (Мерсед, Модесто, Фресно)
чего ж ещё: мощные бёдра, чудо-зубы
и стринги, полные пятидолларовых бумажек,
икона заурядности.
Благоволительно, а то и с горя,
ты после шоу бродишь среди публики.
Я угощаю, чем-нибудь увеселительным,
и говорю, что я из Сан-Франциско,
а это в здешней местности звучит как
«Я мог бы сделать из тебя звезду».
Ты не отводишь взгляда от зеркал.
«Так что ты думаешь по поводу
всё более значительной угрозы
фашизма в Греции?» — я говорю,
квитаясь неприкрытою жестокостью.
* Мерсед, Модесто, Фресно — города в калифорнийской глубинке, на полпути из Сан-Франциско в Лос-Анджелес.
Поиски приключений в условиях всё меньшего выбора
Всё опять выходит по той же самой схеме.
Скатываюсь во что-то привычное и удобное,
и тут-то и начинаются настоящие неудобства.
Эту низкую самооценку не сбросишь с плеч,
пока приходится опять и опять тусоваться
с какими-то пришельцами с Планеты Икс,
явившимися на Землю, чтобы включиться
в лихорадку фаст-фуда — примету века.
Все хорошие перемёрли
или не заработали на подтяжку лица
и не берут трубку.
Что же делать сегодня?
Финляндия доступна, но вряд ли в достаточной мере.
Ещё только утро, а доктор уже говорит:
Тут вот у вас инфекция, может распространиться.
Что же делать?
Позвонил Апрельской Селёдочной Голове, забыл, что она
на работе в шахтах своего делового центра.
Выстирал три смены белья, вывел
кошечку на прогулку, заставил её пересечь
самый оживлённый перекрёсток в округе.
Если б мне нужно было кормить ребёнка!
Вот бы было спасение.
Забулдыга
В нашем краю, обречённом на продажу открыток,
великая империя выдержала первый толчок
и начала своё медленное падение к повседневной грубости
отчаявшихся попрошаек и вот этих, кому приходится
болтаться на перекрёстках, чтобы вымутить приглашение на вечеринку,
тогда как предлагаемое благонамеренными горожанами решение
состоит в установке общественных туалетов, и это в условиях
экономики, чья туалетная бумага рвётся везде,
кроме как, согласно замыслу, по линии перфорации.
И, когда наёмник обезглавливает вестника, —
очень уж напоминает стареющего красавчика-короля
издатель и забулдыга Росс, некогда нацарапавший
в чёрной книге имена В Чём-Либо Преступивших:
теперь, с наступлением СПИДа, нашей чумы, еженедельно
он просыпается и шаркает тапочками к выпускающему редактору,
штудирует гранки — вот и барная тряпка некрологов, —
и радостно вымарывает из этой своей чёрной книги имя за именем.
* Боб Росс (1934—2003) — основатель (1971) и издатель (до конца жизни) сан-францисской еженедельной ЛГБТ-газеты Bay Area Reporter. С 1981 года газета публиковала некрологи жертв СПИДа в регионе, занимавшие на пике эпидемии до нескольких разворотов. Появившийся в газете и ставший знаменитым заголовок «Некрологов нет» в одном из номеров 1998 года, впервые за 17 лет, ознаменовал фактическое окончание эпидемии в США.
Похоронное
Дону Шерроу
Целый корабль целиком в огне
тратили на мёртвого викинга.
А теперь что? Гроб с атласной обивкой
и надгробие с надписью «Возлюбленному сыну»
на английском, французском и немецком,
словно ты был родом из племени переводчиков,
желающих выбиться в дипломаты.
И кто скажет, авантажнее ли положить на могилу
пластиковые цветы или шёлковые,
когда тут уже не то что новое десятилетие или новый век,
а и милленниум не за горами?
Должны же они были справиться с этой болезнью
и с недостатком заботы, и должно же быть средство
от недостатка заботы, когда я не знаю, что мне надеть,
кроме как чёрное, и ничего нельзя предсказать
относительно моды, кроме недостатка сюрпризов,
особенно для тех, кто умирает прямо из комы,
не имея даже возможности вычистить зубы.
Если нам так уж нужен ритуал,
подойдёт костёр из всякого хлама в студии местного художника,
там же сгорят твои университетские дипломы.
Можешь винить лишь себя самого
за то, что не вождь, не первосвященник, не военный герой,
и поэтому мы не запасли тебе корабля,
а ведь твоя рука учтиво, галантно лезла в кассу цивилизации,
а ведь твои волосы были подстрижены, будто говорили:
Я готов, я готов на всё.
Ночная песнь для ночного народа
Прочитав «Падение» Камю
Путём кофеина, в мерцании янтарных огоньков проходящего транспорта,
пытаясь угомонить свою извращённость, вы мчитесь,
ненасытимые, пока не явится утренняя заря, ваша немезида,
и не рассеет чары ночных видений.
По одиночке, сердца больших городов знают поступь ваших сапог,
чья кожа впитала запахи ваших тел, и ваши лодыжки в них
словно стальные балки в прекрасном здании, но движутся, как боги.
Городская река изменит русло, чтобы вас приласкать,
можно ли ей целовать ваши губы своими плевками, протекая сквозь
канализационные стоки, полные алкоголя.
Пусть на ваши джинсы прольётся бензин (ваше сердце — мотор)!
Излишки вашей мужской натуры — враждебное безразличие —
обречены торжественно греться под уличными огнями, и только под ними.
Но вам и не нужно быть красивыми, только самодостаточными.
Можете трахать сами себя.
Можете никогда не спускаться из башен наверху своих замков,
пока длинная белая простыня рассвета не накроет вам лица.
Белые отбросы
Вы белые и отбросы, на любом перекрёстке
Империи, откатывающейся в закат
потому, что ваш труд чем дешевле, тем бесполезней.
Вы отбросы, и вас носит повсюду, от помоек
к автострадам и далее к свалкам, вас полно в машинах
и на быстрых учебных курсах, если выпадет шанс.
Двадцать баксов за встречу ваш потолок,
вы врёте, воруете, милей не бывает ног.
Вы отбросы, вам повезло: никакой мороки с налогами,
никакого почёта у эксплуататорского класса,
но зато живописцы мечтают писать вас,
а поэты влюбляются в вас,
особенно если в них есть ирландская кровь.
Застилая постель
Кровь на белом ковре! Никогда не выведешь.
Это точно назло, оскорбления ради.
Персонаж раскрыл душу, перекуривая после
каждой кончины. Такое принуждение
к беседе, когда ни один не слушает,
опять перебор откровений в темноте.
Ничто не вечно, кроме похоти, их так много —
смазливых мальчиков-леденцов и толстобёдрых коней.
Тайный запах этой тощей груди густо замешан на
неуверенности, отсюда всё сногсшибательное волшебство.
Добрый христианин неравнодушен ко всему человечеству,
как к братьям, надо лишь не забыть сменить простыню.
Теперь, когда он умер
Пневмоцисты, лезии, желчь — слова в этом роде
победили, сражаясь за место в твоём словаре.
Из пряничного резного викторианского домика ты
глядишь, как мечты Сан-Франциско исчезают во мгле,
думаешь про сотню порций утренней жидкой овсянки,
ты кормил его с ложечки, уговаривал: «Ешь!»,
про его книги, истлевающие в подвале,
привезённые из самого Мэдисона или Энн-Арбора,
про его любовников в этом городе,
они удаляются в узкие переулки — табличка:
ТУПИК,
заканчивают хриплым шёпотом
и оставляют тебе двух котов.
Один сиамский.
Другой какая-то порча породы.
Сегодня ты наденешь свой лучший кожаный прикид,
выйдешь в свет, затянутый в мужественность.
Да, у тебя всё те же привычки.
Кто посмеет сказать, что дурные?
Жестоко, но честно
Движимый какими-то нелепыми предположениями,
ты пытаешься меня вытребовать по телефону,
это уже заявка: вечерок может выдаться нервным.
Что за вшивый оракул сбил тебя с толку,
или ты так насмотрелся фильмов, что живёшь, как в кино?
Ну, то есть, я всё же мужчина и у меня есть вкус,
а тут предполагается, что я должен на Пятой авеню
обронить платок с монограммой, чтобы ты его поднял, —
я же не какая-то шёлковая старлетка пятидесятых!
Честно, надо ли мне говорить очевидное?
Ведь ты похож на Годзиллу —
в американской версии,
особенно с этим толстым слоем тональника,
понятно, что ты сподобился глянуть в зеркало
и увидел там что-то, требующее ухищрений.
И эти твои клыки! как у лошади,
зубы — первейший надёжный признак
болезни, которую скоро будет уже не скрыть.
В женском образе
Шону Пенну
Должна быть какая-то формула, в космосе, в мире идей.
То, что прилипнет и пребудет прилипчивым.
То, что продаётся, но и в вечности остаётся.
То, что заводит мужчин.
Как волшебство, как исполненная молитва, является Макдонна,
как маленькая девочка, произведённая в шлюхи. Неминуемо,
как подростковый аборт после длинной и жёсткой ночи,
наложенный несколько раз вокал разносится эхом, как в подворотне,
звукоинженеры крутые, настоящие мясники, профессионалы.
Рвётся наружу: «одному так одиноко, а-ха, а-ха»,
залипает повтор, двадцать шесть раз: «Сердце открой,
любить заставлю», эти строчки Макдонна сочинила сама,
нам сообщают, тут личный жизненный опыт.
Фильмы лишь чудом могут и дальше собирать миллионы,
а клипы Макдонны восходят от обрезков на полу монтажной,
от камео к камео, слипаясь в здоровенный ком сочащейся каши.
«Новая Мерилин Монро»? Как же! Макияж! Кокаин!
* Цитаты из песни Мадонны Open Your Heart. Актёр Шон Пенн некоторое время был мужем певицы.
В парной
Вторжение рептилий и земноводных означает конец
заплыва. Скалясь, как римляне, змеи ползут из открытого бассейна,
вытесняя тритонов из льготной очереди.
Остроголовые саламандры в купальных шапочках и очках
озирают свои будущие угодья от входа в парную, лучшие ученики
на пути к совершенству в искусстве объезжать на кривой козе.
Профессия, не требующая тренировок, — это ли не идеал?
И вот — грядут лягушки! Старая жаба плюхается поверх
обрюзглого динозавра, мраморно-ископаемого, но
он разговаривает! И обращается к одинокому, потерянному цыплёнку:
А вот у вас какие планы на Валентинов день?
Рябые крокодилы превосходно освоили все ужимки маленькой Поллианны.
Из голодающей Индии к нам бедный родственник аллигатора,
гавиал, обладатель самых острых зубов и самого узкого рыла,
ещё одна загадка эволюции. Всевозможные ящерицы
чествуют друг друга, втягивая и вытягивая раздвоенные языки,
пробуждая древнее возбуждение, и тут как раз включилась подача пара.
Это, похоже, Пермский период: ледники наступают на юг.
Ночь игуаны будет вечно длиться под глухое шипение.
И вот у этих безногих, безруких ящериц тоже есть имена.
О, Сан-Франциско, люблю тебя за этот космополитизм:
твои влагалища открыты для посещения даже червягам!
* Поллианна — маленькая и всегда оптимистически настроенная девочка, героиня одноимённой детской книги Элинор Портер (1913).
* «Ночь игуаны» — пьеса Теннесси Уильямса (и её экранизация), главный герой которой — немолодой человек, загнанный в угол своими страстями.
Перевод Дмитрия Кузьмина
_________________
Мы выражаем признательность Джиму Кори, литературному душеприказчику и другу Карда Тирни, за согласие на публикацию этой подборки. Стихи взяты из книги «Вы видели этого человека? Стихи Кастро» (Sibling Rivalry Press, 2019).
There Is Always Wind
Beauty
It comes at you from nowhere
and has the disturbing quality
of knowing your desire
On occasion it appears nude in your bed
you can even touch it and more
and then it’s off hiring a lawyer
or was only a dream in the first place
Perhaps it’s in West Hollywood shopping
or standing still on a sidewalk
with only a hand in motion
hitchhiking its way to Bel Air
Gertrude Stein to Alice B. Toklas
We are fast.
We are fast driving.
Lands unknown.
We are fast driving for lands unknown to us.
Our car.
Our car is a Packard.
Our car is a beautiful blue Packard convertible
and we are fast driving.
Our car is ours, not the bank’s,
and is beautiful and blue
and we are beautiful and not blue
and we are fast driving
and do not feel a bit dangerous or dirty.
We have the radio on
and then do not.
First we have the radio on, for the music
and then we have it off, for the silence.
No! Silence is a lie
for there is always wind.
We have the sound of wind
so silence is a lie
when we have the radio off.
In the wind is your red scarf
and our car is a Packard.
A Packard. Yes, a Packard
and your red scarf is moving in the wind
in our beautiful blue Packard convertible.
Your red scarf is moving
for we are fast driving
towards lands that do not
give us a clue of what they might hold.
Fast, yes, fast driving we are
in a beautiful blue Packard,
but are neither blue nor worried
nor very dangerous nor dirty, really.
We are merely fast
and can be heard with the radio off
in the sound of the wind.
The Blindness of Habit
I would not mind so much
if tonight you’d call
with those toxic charms
my friends hear too much of.
You’d wear an outrageous hat
and steer me into the cityscape
with hearty tavern laughter
till dawn when I’d waken
dizzy and sick
the night a foolish blur
the joy flushed down the toilet
and, with no money left,
curse the sun’s damn glare.
The Stripper
Stuck in a Central Valley bar
while San Francisco fiddles on water
(I could be vicious in the reviews!)
I buzz through your performance
busy as an expert in sleaze
who decides to rate you highly
and is very pleased with himself.
Here (Merced, Modesto, Fresno),
reduced to good teeth, immortal thighs,
and a G-string tucked with $5 bills,
the toast of mediocrity.
Gracious or desperate,
you mingle after the show.
I buy you a sneering drink,
say I’m from San Francisco,
which, here, is like saying
I could make you a big star.
You can’t take your eyes off the mirrors.
So what do you think about
the still-lingering threat
of fascism in Greece, I say,
returning the naked cruelty.
Dating in a Thinning Field
The same pattern finds itself fulfilled.
I slip into something more comfortable.
Then the real discomfort begins.
That low self-esteem won’t rub off
while once again I must converse
with creatures from Planet Z
who’ve come to earth
to partake in the fast-feed frenzy
that occupies this century.
The good ones have died
or can’t afford a face-lift
and won’t answer the phone
What Is There to Do Today?
Finland is available but hardly enough.
It’s only morning, and the doctor says
Have a germ there, just might spread.
What is there to do?
I’ve rung up April Fishhead, forgetting she’s at
work in the downtown mines.
I’ve washed three loads of clothes and taken
kitty on a walk, making her cross the busiest
streets in the neighborhood.
Would that I had a child to nurture!
There must be a cure.
Sot
In a land doomed to selling postcards,
the great empire has passed its first teeter
and begun its long slide toward daily rudeness
of desperate panhandlers and those forced
to hang about street corners finagling dinner invitations,
while the solution of good citizens is
the installation of public toilets within an economy
whose toilet tissue tears anywhere
but along the intended perforation.
When the mercenary beheads the messenger,
then much like the aged pretty-boy king
is the publisher and sot Ross who once scrawled in a
black book the names of Those Who Transgressed
and now with the plague AIDS awakes each week and
shuffles in his slippers to pour over the copy editor’s
sheets of his bar-rag’s obituaries with joy at another
name to scratch and claw from his great black book.
Funneral
for Don Sherrow
One whole ship set with an entire fire,
wasted on a dead Viking.
And now what do we get? Satin in a coffin
and a tombstone that reads “Our Beloved Son”
in English, French and German
as if you came from a tribe of translators
with aspirations toward the diplomatic corps.
Who knows which is more apropos for laying grave side
flowers of plastic or flowers of silk
when there’s not only a new decade and another century
but a fresh millennium just around the corner.
There must’ve been a cure for the malady or lack of care
or there must be a therapy for the lack of a cure
when I don’t know what to wear, beyond black, and
nothing’s predictable about fashion except the lack of surprise
particularly when one leaves in a coma
without getting to brush one’s teeth.
If we must have ritual,
a pyre of studio junk from the village artist
along with your university diplomas would do.
You’ve only yourself to blame
that you were no chief, no high priest, no war hero,
and thus we haven’t supplied a ship for you
despite your suave, urbane hand in the till of civilization
and your hair cropped as if to say
I’m game, I’m game for anything.
Nocturne for the Nocturnal
after reading The Fall by Camus
Through caffeine and the glow of amber traffic lights,
attempting to rest your wickedness you race
unassailable till morning, your nemesis,
when the night apparitions of magic disintegrate.
Alone, great urban centers know the sound of your boots
whose leather takes on the scent of body, your calves
as steel girders within a fond structure but moving like gods.
The city’s river would reverse its trend to caress you,
could it kiss your lips with its spit in its flow through sewers
generous in spirit.
Let there be gasoline on your jeans (your heart the motor)!
The redundancies of your male side—hostile indifference—
are doomed to glorious basking in street light, no other.
But you need not be beautiful, only self-sustaining.
You could fuck yourself.
You could never descend from the castle’s turret tip
till dawn’s long white sheet stretches over your face.
White Trash
You are white and trash in each corner
of an Empire as it recedes into the sunset
because your labor, though cheap, is worthless.
You are trash and blow everywhere, amassing your type
from dumps onto freeways toward junkyards, filling cars
and schools for workshops where opportunities knock.
You cost twenty bucks and lie and cheat
and have the most darling feet.
As trash you avoid the numbers of headaches that come
from tax collectors and the esteem of the merchant class,
while artists want to paint you
and poets fall in love with you,
the Irish ones especially.
Bed Making
Blood on white carpet! will never come out.
It must be from spite, this disparagement.
The character’s revealed, smoking after each kill.
Then there’s the compulsion to conversation
when no one’s listening,
invariably too much self-revelation in darkness.
Nothing’s incessant but lust with so many
beautiful young lollipops and white-meat thighs.
This skinny breast has a secret odor that banks
on insecurity, creating an astounding magic.
A good Christian takes to all of humanity
as brethren, then changes the sheets.
After His Death
Words like lesion, bile, pneumocystis
have battled and won over your tongue.
From a gingerbread Victorian, you watch
fog cancel the San Francisco dream,
think of the one hundred bowls of gruel
you spoon fed him with “Eat!,”
think of his books decaying in the basement
shipped from Madison or Ann Arbor,
think of lovers in this city
who retreat down slim alleys marked
NOT A THROUGH STREET,
ending it with a hoarse whisper
and leaving you two cats.
One Siamese.
One a skewed version.
Tonight you put on your best leather,
go out in a mantle of masculinity.
You only know old habits.
Who can say they’re bad ones?
Brutally Honest
Afflicted with some odd presumptions
you summon me over the phone,
which makes for an edgy evening, to begin with.
Did a lousy oracle lead you astray
or so many movies you started living them?
I mean I’m a man and with some taste
yet I’m supposed to drop a monogrammed hanky
along Fifth Avenue for you to pick up
like I’m some silky ’50s starlet.
Honestly, must I point out the obvious?
That you resemble Godzilla—
the American version—
when the pasty makeup job indicates
you’d looked into the mirror
and seen something in need of subterfuge.
And your fangs! as with horses
the teeth are a dependable indicator
of a disease that’s begun to unmask itself.
Female Impersonator
for Sean Penn
There must be a formula in the cosmos, in the abstract.
Something that sticks and stays stuck.
Something marketable but lasting.
Something that keeps men hot.
Like magic, like an answered prayer, along comes MacDonna
like a little girl produced to slut. Inevitably
like a teenage abortion after a long rough night,
the overdubs echo in vast chambers
in the wake of sound engineers, the real butchers,
the professionals. Out comes
one is such a lonely number, aah, aah, aah
in addiction to twenty-six times
open your heart, I’ll make you love me
lines MacDonna wrote herself
from her own life experience, we’re told.
The complexities. It must have been tragic.
When movies need miracles to still make millions,
clips of MacDonna ascend from cutting-room floors
and meld into cameos and a chunk of the gross.
The “new Marilyn Monroe”? Makeup! Cocaine!
The Steam Room
Invasions by amphibians and reptiles signal the end
of lap swim. With Roman grins, the snakes slither in
from the peristyle pool
after forcing the newts out the fast lane.
The goggled and swim-capped pointy heads of salamanders
survey the empire by the steam-room door,
apprentices toward professional one-upsmanship.
Occupation without exercise—a paradise!
And here come the frogs! An old toad plops itself above
the bloated dinosaur fossilizing in marble but
who speaks! And to the lone, lost chicken he says
“So what are you doing Valentine’s Day?”
Pockmarked crocodilians thrive on Pollyanna looks.
Starving India’s poor cousin to the alligator,
the gavial, have the sharpest teeth but thinnest beak
for breaking bones, another evolutionary mystery. All varieties
of lizard fete and, with forked tongues slipping in and out,
invoke ancient arousals as the steam cycle turns on.
The Permian Period, when glaciers moved south.
Here the iguana’s night lasts eternally in subdued hisses.
And those legless, wormy lizards too have names.
Oh, San Francisco, I love you for being
so cosmopolitan even the caecilians visit your Y’s!
_________________
We thank Jim Cory, literary executor and friend of Karl Tierney, for his kind permission for publishing this selection. The poems are taken from the book «Have you seen this man? The Castro Poems» (Sibling Rivalry Press, 2019).