ЕВГЕНИЙ ОСТАШЕВСКИЙ
Чувствительный сонет 1
С глубокой неопределённостью сообщаем вам о наших чувствах.
Мы считаем чувства победой частного над общим.
Мы не можем счесть чувства, так как между чувствами и под чувствами тоже есть чувства.
Если бы мы могли счесть чувства, они бы назывались счётом. Чувства это то, что мы чувствуем.
Можно ли назвать чувства по имени, и отзываются ли они на имя?
Имя чувство предполагает, что тут есть что-то, что можно почувствовать.
В его ли мы присутствии. Здесь ли оно.
Если его здесь нет, есть ли оно где-нибудь.
И если чувство отзывается на имя, соответствует ли оно этому имени?
Или же отзываться на имя значит соответствовать ему лишь отчасти, а отчасти не соответствовать ему.
Или для соответствия нужны двое, не находящиеся в присутствии друг друга.
В присутствии друг друга мы повторяем ещё раз, с чувством.
Вот кольца сняты, мы лежим или лжём, чтоб играть, мы играем с чувством.
Как счесть, соответствует ли имя чувства, с которым мы играем, самому чувству?
Перевод М. Назыровой, К. Чухров, Е. Михайлик, Е. Осташевского
Чувствительный сонет 4
Мы пытаемся осмыслить чувство.
Осмыслить чувство это как построить лодку из воды.
Чувство это поле. Оно неоднородно. Ни одна из его точек не совпадает с другой.
Поле чего. Поле пребывания вне. Вне чего. Вне пребывания поля.
Или чувство это полевое исследование? Ибо оно направлено на другого.
Когда оно не направлено на другого, оно оборачивается дурачеством.
Даже когда оно направлено на другого, оно всё-таки может обернуться дурачеством.
Оно никогда не направлено на другого полностью.
Чтобы не одурачиться, мы думаем о чувстве как о попытке ощутить кого-то.
Ощутить кого-то означает тронуть предмет чувства.
Это часто делается в темноте. Мы чувствуем, когда мы не можем увидеть и охватить.
Как мы чувствуем друг друга.
Мы сочувствуем друг другу. Мы сочувствуем друг другу в темноте.
Мы сочувствуем друг другу в темноте, пытаясь осмыслить чувство.
Перевод М. Назыровой при участии П. Барсковой, Е. Осташевского, М. Хотимской, М. Вахтеля, К. Чухров, Б. Вольфсона
ВАЛ ВИНОКУР
Отчего языка
Никогда не искушай родной язык.
Корни его тонки и глубоки.
Только подумаешь, что старые слова
тебя забыли, как вдруг
летние тополя взрываются и ты
обмазан дёгтем и вывалян в пухе
расплывчатых окончаний.
Родительный, родительный, кто у кого?
Конец июня в Питере,
здесь ночи нет, чтобы укрыться.
Как ни склоняй, ты продолжаешь жить под именем отца,
выскакивать как угорь из-под камня к любопытным пальцам.
И вот вернулся ты,
Открывай скорее рот пока слова-картофель
обжигают. Повторяй за мной:
Предлоги приняты, я все беру обратно,
Петербург, я ещё не хочу рождаться
ещё нет.
Перевод М. Хотимской, Л. Шваба
Ариадна
и прядёт она нить
втягиваясь глубже
в сердце
сердца лабиринта
привлечена эxoм
запахом вскрытой плоти
загадочным и знакомым
чертя на стене
иероглифы ногтями
и кровью тянет её
ближе к рогам
шерсти и грустным и влажным
чёрным глазам дилеммы
но какой родственник ближе
чем минотавр наш
брат наш костный мозг наше
мясо и наш жир наш
конец и спасение наш
проводник решающий нашу
судьбу будто судьба была
способом наложить руки на
душу души
но никто не знает лучше
чем сын пасифаи
что ничто не может быть известно
внутри этих коридоров
ничто что известно
от слоя к слою
лука что сладок
и заставляет плакать
дедалу пришлось создать
два лабиринта
танец под землей
пируэт в воздухе
а все что он хотел от жизни
это жить на поверхности
жена сын кувшин вина
дёшево и счастливо и богато
как глина нежится между
морем и солнцем
и землёй
Перевод Л. Мошкин, А. Мошкина, Е. Михайлик
ЮЛИЯ КОЛЬЧИНСКИ-ДАСБАК
Когда мир летит под откос, представь, как ты объясняешь сыну про оружие
пиф-паф, он требует каждый вечер, пиф-паф,
и вы покойники, он хочет, чтобы ты пела ему на ушко,
пиф-паф, о том, как легко отнимать
жизнь друг y друга, и какие орудия
помогают нам в этом, он сжимает кулачки, понарошку,
уже зная, что одного его тела хватит, пиф-паф
и когда ты заберешь у него водяной пистолет,
сияющий синим, — он плачет и бросается на пол,
пиф-паф, как легко отнимать
вещи у детей, ведь мы их вернём,
как только они научатся ими пользоваться,
пиф-паф, требует он каждый вечер, пиф-паф?
за окном и во всех новостях,
у его друзей на языке и в руках,
пиф-паф, как легко принимать
их руки и речь как данность,
и вы покойники, припев так знаком, что стреляет
беззвучно, пиф-паф, он поёт каждый вечер
о том, как легко отнимать.
Перевод Д. Кузьмина, Л. Мошкиной, А. Мошкина, М. Вахтеля, М. Назыровой, автора
Мама как неудачный сонет, или просто как лес
Я тебя написала как реки, как выпавший иней и всё
под его покровом, как детскую книжку
с картинками, на чужом языке, как язык, тот самый и все
остальные, как твои руки, и руки мамы твоей, и её
мамы, особенно часто, как то, что она в них держит, как
чайник пустой и всё, что она потеряла, всех мёртвых
с их морем и с тем, чего оно не поглотит, как соль,
как отречение со всем его смыслом и вкусом, войны́
и голода, иммиграции и чая,
цейлонского, Леди-Грей, Дарджилинг, как судьбу,
остающуюся на дне чашек, как эти
чашки, перенесённые через океан и перемену имён,
как воду, поколенья и поколенья воды, открытые
ладони матерей, как голые ветви русских
берёз, цепляющиеся за облака, как то, что
видит ребёнок в лесу, поднимая глаза.
Перевод Д. Кузьмина, Л. Мошкин, А. Мошкина, Л. Шваба, Е. Осташевского, автора
ЧАРЛЬЗ БЕРНСТИН
И назвал тьму ночью
Добродетель — это что-то вроде
отчаянья, но
под маской участия.
Горькая ягода
для добродетели слаще.
Вино благородное киснет
у неё во рту.
Змей она кормит с рук.
Козлы покорны её
прихотям. Само-
выдвижением вымощен
её путь. Методичность —
её ноу-хау:
крепко держаться
высшей
любви и яростного
сочувствия.
Меч добродетели —
правда:
с любовью — к себе,
с пристрастием — к остальным.
Упиваясь своими же правилами,
добродетель
шельмует шалопаев, надувает
недовольных,
тех, кто не желает
совершенствоваться.
Выговор — отрада
добродетели. Нет
для неё ничего прекраснее,
чем давить на справедливость
и глушить несогласие.
Бросок чертей
никогда не отпустит
грехи эстетике.
Перевод А. Осиповой, Д. Кузьмина, Г. Рымбу
ДЖУЛИЯ БЛОХ
Сонтябрь
Говорит, далось тяжелей, чем она представляла.
Вымысел не бывает всего лишь милым.
Этот изгиб стола точно впору твоей скуле.
Аккуратно, и у нас получится перемешать всё вместе.
Ну да, ты умнее, чем думаешь о себе.
Я бы в этой квартире жила хоть вечно.
Что за квартира? О, в самом милом
городе всей Америки. Ты знаешь, какого рода.
Всё, что мне нужно, — эта вот записная книжка, и стихи!
К доктору с тобой, извини, не попадаю.
Перевод Д. Кузьмина, Л. Шваба, К. Платта, Ю. Кольчински-Дасбак
О том, что общая воля неразрушима
(Каталине Оуян)
Этот небольшой трактат извлечен мною из более обширного труда <…> Остальное уже более не существует.
Руссо, «Об Общественном договоре», вступление*
и поскольку стоны резко закрыли рот
и поскольку рутина жизни оборвалась
и поскольку заявление делается больным
и поскольку она извертелась
и поскольку Ответчик вполне обнажил
и поскольку Истица в личке
и поскольку непредсказуемые голосовые сообщения
и поскольку практически голосовые сообщения
и поскольку без конца голосовые сообщения
и поскольку разрешение выражает
согласие о признаниях
соблюдать красноречие
заключить присяжных
признать совершенное отсутствие
физического возмездия
в совместной постели
право желания не обязывает
инстинкт справедливостью договор
должен исходить ото всех
и касаться всех
отменяя
*(пер. А. Хаютина и В. Алексеева-Попова)
Перевод Д. Кузьмина, Л. Мошкин, А. Мошкина, Л. Шваба, М. Назыровой, Ю. Кольчински-Дасбак
МАТВЕЙ ЯНКЕЛЕВИЧ
***
Как это было тяжело поднять его в холодной
отмели священного ирландского озера
стройное белое платье Джоан её талия
моя молодость не могу и других вещей
проигранных молодости Дешевая смерть
есть полнота без остатка казал Фейербах
не в этих словах Для Хлебникова смерть
часть жизни что Витгенштейну
противоречит а эта навязчивая марксистская
полиамория замедляет производство
стихов Видишь ли ты мышиную спешку
по отслаивающимся плинтусам зимней ночи
Перевод Г. Рымбу при участии М. Хотимской, Е. Осташевского, Х. Коэн
***
Зима, и этот бедный стих —
Requerdo de Santiago, requerdo.
Как будто вижу: касаюсь коленей твоих
надменных… Типа я мужик, верно?
Перевод Г. Рымбу, Д. Кузьмина, Е. Чепелы, Е. Осташевского
***
Зимой они стояли в ожидании у стены, женщины
в очереди, часто без адреса, с передачами в руках,
которые могут никогда не дойти до тех, кого уже сейчас или скоро
не будет в живых. Конец истории, и бог с ним, и
пролитые слёзы — только воспоминание, падающее из щербатого
кулака бетонного мемориала в первую оттепель. А теперь
я думаю, достаточно ли у меня тонера чтоб распечатать
это в день чтений, или лучше отправить на телефон?
Перевод Г. Рымбу
EUGENE OSTASHEVSKY
Feeling Sonnet 1
It is with profound ambivalence that we inform you of our feelings.
We read feelings as a victory of the particular over the universal.
We cannot read feelings as there are always feelings between feelings and under feelings.
If we read feelings they would be called readings. Feelings are what we feel.
Can we name feelings and do they respond to their name.
The name feeling suggests there is something to feel for here.
Does it give us hearing. Is it even here.
If it is not here is it even there.
Also if a feeling responds to a name does it correspond to the name.
Or is to respond to a name to correspond to it in part and in part to part from it.
Or is correspond what it takes two to, when not there to give one another hearing.
To give one another hearing we repeat once more with feeling.
Here are our rings taken off, here we lie to play, we play with feeling.
Where can we read if the name of the feeling we play with corresponds to the feeling.
Feeling Sonnet 4
We are trying to make sense of a feeling.
Making sense of a feeling is like building a boat from water.
Feeling is a field. It is uneven. None of its points is like any other.
A field of what. A field of being afield. Afield of what. Afield of being a field.
Or feeling is fieldwork. For it involves an other.
When it does not involve another, it is called fooling.
Even when it does involve another, it may still be called fooling.
It never fully involves another.
To fight against fooling we think of feeling as feeling about.
Feeling about means trying to touch the object of your feeling.
It is often done in the dark. We feel about when we cannot see and grasp.
How do we feel about each other.
We feel for each other. We feel for each other in the dark.
We feel for each other in the dark, trying make sense of the feeling.
VAL VINOKUR
Of the Father Tongue
Never tempt a native language.
Its roots are thin and deep.
Just when you think the old words
have forgotten you, then
the summer poplars burst and you
are tarred and feathered in a snow
of slurry endings.
Genitive, genitive, who owns whom?
This is late June in Petersburg,
there is no night to hide in here.
In any case you live under the name of the father,
like an eel darting from its rock at curious hands.
And now you’ve come back,
quick, open wide while the potato
words are hot. Repeat after me:
Preposition accepted, I take it all back,
Petersburg, I don’t want to be born
just yet.
Ariadne
& she weaves the thread
as she pulls deeper
into the heart of the
heart of the labyrinth
drawn by the echoes
the scent of open flesh
mysterious and familiar
writing on the walls
hieroglyphs in fingernail
and blood pulling her
closer to the horns the
fur the sad and moist
black eyes of a dilemma
for what relative is closer
than the minotaur our
brother our marrow our
meat and our fat our
death and deliverance our
guide deliberating over
fate as if fate was the
way to lay hands on
the soul of the soul
but no one knows better
than the son of pasiphae
that nothing can be known
inside these corridors
the nothing that is known
in the layer after layer
of the onion that is sweet
and makes you cry
daedalus had to make
two labyrinths
a dance underground
a pirouette in the air
and all he wanted of life
was to live on the surface
a wife a son a jug of wine
cheap and happy and rich
as the loam caressed between
the sun and the earth
and the sea
JULIA KOLCHINSKY DASBACH
While everything falls apart, imagine how you’ll teach your son about guns
bang, bang, he asks every night, bang, bang,
and you’re dead, wants you to sing in his ear
bang, all the ways we know how to take
each other’s lives and all the tools we’ve made
to help us do it, he forms tiny fists pretending,
already knows his body is enough, bang, bang
and when you take away his neon water gun,
he cries and throws his head back on the pavement,
bang, all the ways we know how to take
things away from children, to give them
back once they know how to really use them,
bang, bang, he asks every night, bang, bang?
outside your window and on the news,
in the small hands of his friends, their mouths,
bang, all the ways we know how to take
their hands and mouths for granted,
you’re dead, a refrain so familiar it fires
soundlessly, bang, bang, every night, he sings
all the ways we know how to take.
My Mother as a Failed Sonnet, or Maybe Just a Forest
I’ve written you as rivers, as frost, as everything
hidden underneath it, as a children’s picture
book in a foreign language, as language, that one and all
others, as your hands and those of your mother and
hers, most often hers, as what she held in them, as
the empty tea kettle, as everything she’d lost, the dead
and their sea and its unsinking, as salt, as what abandon
must mean and what it must taste like, war
and famine, immigration and tea,
Ceylon, Lady Gray, Darjeeling, as the fortune
it leaves at the bottom of spent cups, and as
those cups, carried across ocean and name, as water,
generations and generations of it, mothers’
open hands, as bare Russian birch branches
grasping for clouds, as what a child sees
looking up in a forest.
CHARLES BERNSTEIN
The Darkness He Called Night
Virtue’s a kind
of despair,
masquerading as care.
A bitter
fruit is for
virtue sweet.
Sublime wine sours
its mouth.
Snakes eat from
its hands.
Jackasses obey its
whim. Self-
nomination papers its
path. Method
is its M.O.,
holding tight to
a higher
love and fervently
displayed empathies.
Virtue’s sword
is truth, in
love with
itself, at odds
with others.
Celebrating standards it
fashions, virtue
jams miscreants, shams
malcontents, shaming
those abjure improvement.
The passion
of virtue is
reprimand. Nothing
is more beautiful
to virtue
than compelling justice
and shattering
dissent: slashes in
a pan
that will never
absolve aesthetics.
JULIA BLOCH
Sleptember
She said it was harder than she thought it would be.
Fiction is never just pretty.
The curve of the desk matches your cheekbone perfectly.
If we’re careful, we can really blend this all together well.
Yes, you’re smarter than you think.
I could live in this apartment forever.
What apartment? Oh, the one in the prettiest
city in America. You know the type.
All I need is this notebook, and poems!
I’m sorry I’m missing your doctor’s appointment.
That the General Will Is Indestructible
(for Catalina Ouyang)
This little treatise is part of a longer work … The rest no longer exists
— Jean-Jacques Rousseau, foreword to The Social Contract
as moan is clamped shut
as routine loses momentum
as she is gyrating
as assertion begins to feel ill
as Respondent stands naked
as Complainant Facetimes
as erratic voice recordings
as ultimately voice recordings
as in fact voice recordings
as consent expresses
agreement with these beliefs
to be well-spoken
to conclude the Panel
to agree there was absolutely
no physical retaliation
in bed together
right of appetite cannot bind
justice for instinct a contract
must come from all
and apply to all
rescinding
MATVEI YANKELEVICH
***
How hard it was to get it up in cold
shallows of a sacred Irish lake
the slender white dress of Joanne her waist
my youth not withstanding and other
things lost to youth Cheap death is total
without remainder said Feuerbach
not in these words For Khlebnikov death
was a part of living countering
Wittgenstein and this petulant Marxist
polyamory slows production
of poems Yet, see you the haste of mice
by winter’s peeling baseboards in the night
***
It’s winter and the rhymes are poor—
Requerdo de Santiago, requerdo.
In my mind, I’m touching your
haughty knee… Like a male, no?
***
Winter, they stood waiting at the wall, the women
in a line, often without an address, holding parcels
that might never meet those now or soon to be
no longer alive. Thank god, history is over, and
the tears shed are a memory falling from the pebble
fist of concrete memorial at first thaw. Now
I think if I have toner enough to print it
the day of the reading, or send it to my phone?